Училищная муштра так и не приучила Серегу к распорядку. Лейтенантские погоны-крылья открыли новые горизонты для бесшабашной жизни. Прогуляв вечером до полуночи, вваливался в общагу, будил всех и делился ночными похождениями. Утром тянулся до последней минуты. Лежа в постели, просил уходивших взводных заказать завтрак и прибегал в столовую под завершение, а иногда и пропускал, не осилив выход из царства Морфея. Лейтенантское денежное «удовольствие» уходило на исправный возврат долгов, а через одну-две недели долги снова накапливались. Жил на широкую ногу, зарплаты стало не хватать, со мной он однажды рассчитался радиоприемником ВЭФ, который украли в первый же лагерный выход из лейтенантской казармы. Остались взводные без музыкально-новостного обеспечения. Нерегулярное питание обострило какие-то болячки, которыми он оправдывал свои опоздания. Дни полковых разводов были испытанием нервов комбата, иногда Гошка появлялся с тыла одновременно с командиром полка с фронта. Партийно-воспитательная работа должного воздействия не оказывала, и командование старалось изолировать его от контактов с личным составом, обожающим своего безбашенного лейтенанта.
На уборке картошки, куда командование сплавило Серегу, пошел слух о его каратистских подвигах, он на спор рукой перебил черенок лопаты. Солдаты, восхищенные успехами командира, тайком таскали лопаты в овражек, где обосновалась подпольная школа каратэ, и лично убеждались. К обеду работа почти остановилась, более половины лопат были переломаны. Комбат Петрищев с обломком черенка и какой-то матерью прочесал весь овражек, но гений каратэ предусмотрительно исчез.
Гошка носился со своим каратэ, вызывая всех на поединок, что однажды достал меня. После очередного хвастовства я заметил, что ничего необычного в его возможностях нет, что любому малость тренированному мужичку по плечу перебить подпиленную доску. Это задело Серегу за живое. Оглянувшись вокруг в поисках реквизита, он заметил и сорвал бездействующий оконный карниз, представляющий собой двойную рейку общим сечением 4х3 см, и без особого труда перебил его, уперев одни концом в пол. Я засмеялся и сказал, что на таком плече это можно было сделать лбом или языком.
Серега был возмущен непочтительным отношением к его успеху. Сдвинул 2 стула спинками на расстояние около 30 см, уложил обломок и перебил без особого труда, призывая меня повторить. Я надел кожаную варежку в качестве защиты, походил вокруг стульев, посопел для понту и спокойно перебил карниз, раскланявшись перед единственным зрителем – Ушаковым Толей, беседующим с портретом любимой и не обращающий никакого внимания на двух придурков подшофе.
Гошка положил два обломка рядом и натренированным ударом продемонстрировал мастер-класс – обломки разлетелись по углам. Я продолжал заводить Серегу. Подошел со свидания его тезка Ножкинв прекрасном настроении и пытался призвать всех к порядку, но бесполезно. Гошка требовал повтора. Я подмотал бинт на руку, мотивируя отсутствием систематических тренировок на картофельной страде, и засунул в варежку. Ходил вокруг стульев, сопел, кряхтел, имитируя Гошку, и тоже спокойно перебил две рейки.
Гуру был вне себя от наглости претендента на лавры. Уложил три рейки и сдвинул стулья сантиметров до 20. Ножкин, что-то мурлыча «ля-ля, ля-ля», подшивал подворотничок, сидя на кровати. Толя в углу продолжал свой монолог. Гошка с диким криком на выдохе рубанул по рейкам, перебив сооруженную конструкцию. Один из обломков, описав немыслимую дугу, воткнулся Ножкину в переносицу. Серега схватился за лицо руками, сквозь пальцы сочилась кровь. Оказывается, он матерится умеет! Турнир каратистов временно был приостановлен, участники переквалифицировались в спасателей непричастного зрителя. Убедившись, что глаза целы, а шишка на носу под холодным компрессом прекратила расти, Гошка дал команду: «К барьеру!» В ходе боя с рейками до меня дошло, что надо думать не о руке, а о конечном результате. Укрепив кисть остатками бинта, подразнив соперника и выслушав пожелания зрителей «выметаться, пока не наваляли» подошел к стульям. Ножкин с кровоточащей шишкой на носу и зеркалом в руках отгородился подушками за спинкой кровати и обследовал распухающий нос. Я кьякнул и с подскока обрушил свою боевую варежку на рейки, которые сломались, но не разлетелись. Видимо, много сил ушло на вопль.
Предложил ничью. Для гуру это было неприемлемо, он сооружал новую конструкцию из четырех обломков, уложив их друг на друга, но оценив высоту, расположил рядышком. Ширина перебиваемых реек была больше длины ладони, светила перспектива разбить кисть или сломать предплечье. Я стал обдумывать условия капитуляции, трезво оценив свои возможности. Гошка же, исполнив ритуал, под мои хохмы и крики Ножкина из-за кровати «когда это, блин, прекратится» грохнул по рейкам. Две рейки были перебиты, третья – надломилась, четвертая – треснула, нанеся ссадину на запястье. Ура! Мне ничего не надо повторять. Серега пытался ещё продолжить крошить рейку, но я наотрез отказался.
Ножкин убивался, что сказать комбату по поводу обезображенного фейса. Ни одна версия не подходила, настолько оригинальной была травма. Наконец-то Ушаков, вымолив у портрета прощение, выдал дельное предложение, мол, скажешь, что в штабе приставал к машинистке – крупной девушке с тяжелой рукой, любящей военных, красивых и здоровенных, обоим будет почет и уважение: тебе – за смелость, ей – за стойкость. На том и порешили.
Так бы и кончил службу Гошка взводным, но спасла дело любовь. Серега наш втюрился в дочку партийного руководителя г. Чехова. Сажал подругу на мотоцикл и нарезал по городу, приводя ментов в исступление от бессилия: офицер с «шишкиной» дочкой. Заменились они за границу, что в полку случалось крайне редко, но продержались там недолго: отсутствие влиятельного тестя и активная полигонная жизнь мужа не способствовали укреплению ячейки общества.
