«ЛАВРЕАТ»

Несмотря на обилие взысканий в первые годы учебы, я старался учить основные предметы, а на остальные хватало природной смекалки. Семестры  заканчивал на «отлично». Ротный обратил внимание, что почти ежедневное мое пребывание в период экзаменов в качестве дневального, не отражалось на успеваемости. Внеплановый отличник, которому не надо было выбивать оценки, который в течение нескольких семестров самостоятельно сдавал экзамены между нарядами, был оценен и выдвинут капитаном Конопацким, видимо за силу духа, на лауреата Ленинской стипендии. Для меня это было полной неожиданностью. Служба понемногу наладилась.

С новым командиром роты старшим лейтенантом Любарем с первых дней начались трения. Вызвав к себе в кабинет, он намекнул, что за лауреатство, пробитое им с таким трудом, нужно платить сведениями о внутреннем порядке в казарме. Безаппеляционность и суть предложения оскорбили, ответив, что это заслуга капитана Конопацкого, я вышел без разрешения, непозволительно громко по армейским меркам хлопнув дверью. Сказал прямо, вышло боком. Ротный заимел на меня зуб. Начались мелкие придирки, шпильки, а вскоре представился серьезный случай.

В числе нескольких отличников-активистов ещё Конопацким я был назначен на комсомольскую конференцию, проводимую в Риге. Для участия в ней надо было прибыть из летнего отпуска на 2 дня раньше. До отъезда на конференцию было более суток времени. В училище спешить было нечего, заехал к однокашнику Валерке Кирилюку. Отдохнули, выпили легкого винца, погуляли в гражданке по городу, поделились впечатлениями о прошедшем отпуске. Вечером, собрался в училище. Стояли на остановке и ждали автобус. Автобуса не было, зато появился патруль – офицер и 2 солдата. Отпускной заканчивался этим вечером, и опоздание на пару часов можно было списать на нерегулярность движения общественного транспорта, что особо не преследовалось дежурной службой училища. Однако необходимость отъезда на следующий день в Ригу делала общение с патрулем при просроченных документах невозможным.

Начальник патруля потребовал документы, я стал объяснять, что следую в училище, отпускной заканчивается, что отпуск продолжается, что надо в Ригу. Старлей был непреклонен, видно план по нарушителям не выполнялся. Оценив скоростные качества начальника патруля и двух его солдат-первогодков, расправил ворот шинели, как бы доставая документы, и дал стрекача в ближайший переулок. Валерка путался под ногами у патруля. Бежалось легко, сказывалась хорошая кроссовая подготовка и месяц отдыха, 2 солдата из стройбата остались далеко позади. Старлей тоже отстал и, видя ускользающую добычу, закричал:

– Стой! Стрелять буду!

Стрелять в городе по такому поводу он не мог, что я прекрасно понимал, но скорости прибавил. Опасность потерять свободу придавала сил, но видно в этот вечер светлая полоса моей жизни заканчивалась. По переулку в направлении моего бега шли шеренгой человек 7 ментов, которые обернулись на крик и, расставив руки, перекрыли улочку. Западня! Решение пришло мгновенно: футбольный финт и двое остались позади, но забор ограничил маневр – и третий мент успел подхватить меня, лишив опоры. Подбежал начальник патруля, забрал военный билет. Через пару минут появились запыхавшиеся патрульные. Менты с чувством исполненного долга продолжили свой путь.  Старлей, держа документы в руке, следовал впереди, солдаты сзади. Только я изготовился выхватить военный билет из его руки, чтобы продолжить эпопею спасения,  как он, будто почувствовав, переложил документы во внутренний карман шинели. «Фетяска!», как говорил мой друг, путая ситуацию с понравившимся вином.

На гарнизонной гауптвахте было пустовато. Курсанты, объект патрульной охоты, нагуливали жирок в отпусках. Принимающий офицер удивился моей трезвости, выслушал, отобрал личные вещи, ремни. На мой саркастический вопрос:

–  Может быть и шнурки заберёте? – он бесцеремонно изъял их и определил в камеру временно задержанных. В углах камеры на общих нарах, завернув головы в верхнюю одежду, лежали еще два бедолаги. Лампочка Ильича сияла во всю мощь, прожигая веки как гиперболоид инженера Гарина. Было не до сна, мысли о неоправданном доверии командования, о возможных последствиях стопудовыми жерновами ворочались в голове.

Утром за мной приехал ротный. Шнобель его был длиннее обычного и не обещал ничего хорошего. Увидев друг друга, мы выматерились: он – вслух, я – про себя. Шнурки путались. «Люба» расспрашивал офицера о моих проступках и очень был удивлен, что особых грехов за мной не числится.

– Будешь наказан за то, что попался! – вынес он свой вердикт.

На улице ротный, уточнив у меня наличие денег, пытался несколько раз остановить такси, для этого он, прицелившись рубильником в такси, пронзительно смотрел на таксиста и пальцем указывал место остановки. Таксисты почему-то игнорировали его европейскую манеру общения. Пришлось мне на общепризнанных жестах в среде курсантов и таксистов, проведя рукой по горлу и показав на часы, остановить такси. Доехали молча.

Комбат Богомазов вряд ли знал всех взводных в батальоне, не говоря о курсантах. Когда я вошел в кабинет и представился, Любарь доложил о моих похождениях. Матерящимся «Пиню» я раньше не видел. Лицо его покраснело, и он по-бабьи запричитал:

–  Лавреат, … твою мать, лавреат, … твою мать!

–  Лавреат, … твою мать, лавреат, … твою мать!

Комбат стоял за моей спиной возле угла казармы и внимательно слушал, после чего сказал:

– Смеетесь, товарищ Леонов! – видимо со спины комбат не вспомнил мою длинную и сложную фамилию.

– Никак нет! – вытянулся тот с метлой во фронт, подавившись смехом.

После обеда настало время решать вопрос о поездке злостного нарушителя дисциплины в Ригу. Я снова был представлен ротным комбату, и на вопрос ротного о моей дальнейшей судьбе получил очередную порцию за свое «лавреатство»:

– На гапвахту, а не в Ригу! Лавреат, … твою мать!

Но бюрократическая машина работала без сбоев, вечером я в составе училищной делегации ехал в Ригу.