Дед Тимох работал в колхозе пастухом, и я часто помогал ему или носил в поле обед. Худощавый дед казался очень высоким, возле стада больше молчал, глубоко уходя в свои раздумья, я даже не запомнил его голос. Дома зимними вечерами дед молча садился спиной у открытой раскалившейся грубки – временной печки, сложенной на зиму, а я с гребешком колдовал над причёской из остатков шевелюры, потерянной в лагерях. Предполагаю, что это были лучшие моменты его жизни.
Бабушка и прабабушка слыли хорошими рукодельницами: пряли, шили, вязали. Длинными, зимними вечерами из сеней приносили и устанавливали посреди избы ткацкий станок, долго налаживали, просторная изба становилась тесной и выглядела по-старинному. Доставали старые тряпки и рвали их на ленты, а дети помогали наматывать их на шпульки. От долгого применения шпульки и челнок выглядели отполированными. Из старого неприглядного тряпья получались весёлые радужной расцветки половики и дорожки, украшавшие каждую деревенскую избу. Под мерный стук бёрда текли житейские беседы.
По материнской линии дед Кирилл, живший тоже в Плоскине, запомнился меньше. Искусный плотник, участвовал во всех постройках домов, мог делать добротную мебель. Пользовался авторитетом как мировой судья при семейных разборках, был строг и справедлив.
Рассказывают, что в 1932 году он убил соседа и был осужден на 8 лет. Сосед ежегодно отпахивал землю, ругались за межу. Однажды несколько мужиков собрались, вместе выпили, завязался старый межевой спор, переросший в драку, в которой дед ударил соседа, схватившего нож, бутылкой, а потом молотком, который ему подсунул в драке сочувствующий односельчанин. Чем-чем, а инструментом дед владел мастерски. Отбыл 3 года.
Бабушку Марину, к сожалению, почти не помню. После её смерти дед пытался создать новую семью и в Плоскине стал появляться реже.
| 
