С первых дней служба пошла наперекосяк. Младший командирский состав – вчерашние солдаты и сержанты, науськанные командованием, пытались любой ценой добиться рабского повиновения. Ценой этой была работа, после принятия присяги – наряды вне очереди. К работе мне, деревенскому парню, не приученному к слепому подчинению, не знавшему власти уличных королей, было не привыкать. Всё мое существо бунтовало, и я вступался за безропотных, вызывая на себя весь огонь воспитательной практики, молодых придурков, возомнивших себя Макаренками.
Началось все до присяги с сапог Юрки Фридмана. Сапоги б/у выдали из подменного фонда. Изгибом сапога ему до крови изрезало ногу выше пятки. Сержанты на просьбы не реагировали, списывая на неумение наматывать портянки. Юра шкандыбал в конце строя. Рана увеличивалась. Тогда я достал перочинный ножичек, и вместе мы вырезали в задней части сапога дырку. Ходить стало легче, но из дырки торчал кусок портянки, который вскоре заметил старшина и обвинил в порче дорогостоящего казенного имущества. Ответил на обвинение прямо, а вышло боком.
Старшина роты из матросов Черняков изводил запахом изо рта. Отделение стояло почти посреди строя, точно напротив двери в Ленинскую комнату, проем которой он облюбовал при построениях. Курсанты отделения в буквальном смысле боролись за место во второй шеренге, пока Шебанов не рявкал, требуя дисциплины. Никакие демонстративные отворачивания, зажимания носа, просьбы к сержантам подсказать и повлиять культурно – результатов не давали.
Замкомвзвода Шебанов наказывал редко, как правило, в ЧП-шных случаях, выведенный из себя вздрючкой командира роты, сам переживая больше провинившегося.
Больше всего донимал непосредственный начальник – командир отделения бывший рядовой Поляков, здоровенный мужик, отслуживший больше года в войсках, считал себя выше вчерашних школяров, не нюхавших портянок, и ко всему же был до дурости исполнительным. Прозванный сержантами «Экчи», он свирепствовал три года. Начиналось всё с утра. Встав раньше всех, по команде дневального с шумом врывался в комнату и будил всех диким рёвом: «Подъём!» Отделение демонстративно тянулось, кто-нибудь имитировал глубокий сон, и тогда он рывком сдергивал одеяло. Если же «спящий» удерживал одеяло в руках и зубами, «Экчи» тряс койку, пока не добивался своего. Построение и зарядка проходила под его зудение: быстрей-быстрей, давай-давай.
Остальные командиры отделений после полугода службы исполняли обязанности чисто условно, понимая командирские обязанности обычной формальностью казарменной жизни.
Утренний осмотр в нашем отделении проходил строго по уставу. Командиры других отделений, быстро проверив подопечных, подходили и со стороны наблюдали за спектаклем. «Экчи» обрывал подворотнички, гонял по несколько раз чистить обувь. В конце концов, чтобы избежать придирок все стали выходить с нарушениями и, получив замечание, растягивали их устранение на время осмотра. В казарменном плотном строю образовывалась брешь, сержанты ехидничали над потерями отделения во втором взводе.
Попытка его руководить в ходе классных занятий очередностью ответов на вопросы была пресечена преподавателями.
Вечером каждый из отделения должен быть доложить о готовности к завтрашнему дню. В роте эта процедура была прекращена через 2-3 месяца. Нежелание докладывать подчиненных совпадало с нежеланием командиров терять драгоценное время на такие пустяки. Другое дело наш уставник: одевался по всей форме и шёл разыскивать подчиненных, которые под любым предлогом ускользали от дурацкой процедуры. Отыскав, требовал одеться и доложить о готовности, после чего тщательно проверял подворотничок, порядок в тумбочке и особенно наличие пыли где-нибудь под кроватью. За неготовность объявлял взыскания – наряды на службу и работу. Как-то в один из таких периодов обострения взаимоотношений мне пришлось отстоять около полмесяца в нарядах.
Только на последнем году, когда от него стали отворачиваться даже другие сержанты, сменил тактику и пытался чередовать кнут с пряником. Но на пряники отделение не покупалось и тихо его презирало, стараясь насолить при любой возможности. Фантазия обозленных курсантов не имела границ.
Уставник наш был подслеповат, но очки носить стеснялся. Поэтому первые проказы проводились путём замены одежды и обуви на меньшие размеры. Утром все с нетерпением ждали зрелища, когда он, чертыхаясь, пытался натянуть сапоги Сереги Лазовского на 5-6 размеров меньше. Особым шиком в отделении считалось навести блеск на сапогах командирским свежим подшитым подворотничком. Связанные намертво сапоги или завязанные мокрым узлом рукава гимнастерки вынудили раздеваться в подвале.
Разобранная кровать, готовая сложиться при малейшем прикосновении; нитка с узелками под нижней простыней, при протаскивании похожая на ползущее насекомое; полведра воды на матрасе, – все это привело к тому, что отделенный подкрадывался к своей постели как к фугасу.
Со временем месть становилась изощреннее. Тухлая рыбка, которую он, вертя носом от вони, проносил несколько дней в кармане гимнастерки, была «обнаружена» сержантами на утреннем осмотре под гогот всей казармы.
Наибольшего эффекта достигла проказа с выписываемым им журналом «Посейдон», который был изорван и разложен в ящички для бумаги всех туалетных кабин. Обнаружив пропажу, любитель подводного плавания стал расспрашивать всех встречных, пока сержант «Ворона» не съязвил, что видел «Посейдона», плавающим в туалете. Рассвирепевший «Экчи» ворвался в комнату и, размахивая кулачищами, пытался выяснить зачинщика и исполнителей. Кто молчал, кто ехидничал, но все были против него.
Не подавая вида, «Экчи» продолжал наказывать курсантов за малейшие проступки. Это объединяло всех в противостоянии. Иногда несправедливо пострадавшему «за други своя» приходили на помощь товарищи по службе и до кинофильма, на время которого ставилась задача, сообща выполняли работу.
Мне до сих пор не ясна причина такого солдафонства. Если это святая вера, то во что? Возможно, это была месть за «дедовщину» или добровольное заблуждение насчет истинной требовательности командира к подчиненным.
